С христианскими крестами птицы Одина
жутко шли в геометрических рядах,
под которыми стояла насмерть Родина:
по траншеям, у станков, в очередях.
Сделай, память, мне неслыханный подарочек:
дай услышать из глухого далека
шум бомбёжек проливных и шелест карточек –
продуктовых – возле хлебного ларька.
Выдай, память, мне невиданную справочку:
дай увидеть, как чужим довеском сыт,
прислонясь пупком к зелёному прилавочку,
молодой юродивый стоит.
Ни штаны, ни ватник не застёгнуты –
некогда! Что спросишь с дурака?
Ноги необутые подогнуты –
но стоит, не падает пока.
Вместо ремешка – обрывок провода.
Шапка – набок, как на огольце.
И ухмылка знания какого-то
на недвижном вымершем лице.
Вижу, слышу бабу злую, чёрную,
несшую сквозь первую ль войну
всю свою обиду, изречённую
при подходе к хлебному окну:
– Что ж ты, Вася, али ешь не досыта?
Ишь, стоит – не блеет, не мычит…
И дурак-то нынче – не от Господа:
чую, чую – знает, а молчит!..
И довесок с плотью колкой, влажною,
незабвенной, сладкой, словно мёд,
в руку дурня, жалкую и властную,
с неприязнью женщина кладёт.
