Тетрадь изведу, но оставлю преданье,
И выверну душу, и счеты сведу
За это страданье, записку, свиданье
В бреду и ознобе на койке в аду,
За это насилие — волю в растяжку,
В подгонку, в подделку под черный металл,
Аж зубы стучали о белую чашку
И белый профессор по небу летал.
Я вовсе не стану словами своими
Описывать эту улыбку и жест,
Иначе профессора профиль и имя
Означит болезни трагический крест.
Стояла зима. На пруду за оградой,
За длинной часовней мерещился лед,
И чудно сквозило морозной прохладой
В четыре фрамуги всю ночь напролет.
Но тело горело. Сквозь влажную тряпку
Давил, совершая свой огненный круг,
Летал, раздувая угольев охапку,
Озноба огромный, чугунный утюг.
Поэтому снились набеги на дачу,
Горячка июля и та кутерьма,
Которой обжиты пристанища наши —
Ночлеги, телеги, мансарды, дома.
На пригород поезд бежал от вокзала,
Потомство держало в руках камыши,
Свисала сирень. И болезнь угасала,
Ущербом не тронув ума и души.
Еще под угрозой, в больничном тумане
Вдыхая нездешний, лекарственный дух,
Я знала, что на земляничной поляне
Припомню и это когда-нибудь вдруг,
Но только не так, как хотела вначале,
А с нежностью грустной, что все позади,
Что это страданье теперь за плечами
И след от него зарастает в груди.
