Не ради осененной славой даты
В тенистых парках Царского Села,
Сквозь листопад на этот холм покатый
Она стопою легкою прошла.
Ей полюбились светлые каскады,
Прохладный сумрак вековых аллей
И озеро, где плещутся наяды,
И бронзовый мечтатель, и Лицей.
Привычным стало ей камен соседство,
Осенних лип и облаков пожар…
Здесь Иннокентий Анненский в наследство
Ей передал бессмертных песен дар.
Был шум листвы, как памятные строфы,
И ветром счастья наполнялась грудь.
О, если б только знать, какой Голгофы
Был предназначен ей кремнистый путь!
Испить до дна яд славы и изгнанья,
Соединить веленьем вещих струн
Любви и скорби страстное дыханье
С пророчествами птицы Гамаюн.
Изведать плен неугасимой жажды,
Сгорать в томленье духа как свеча,
И слишком дорого платить за каждый
Живой глоток кастальского ключа!
Там, за Коцитом, сумраком одета,
Она хранит горчайших губ изгиб.
Из памяти ее не смыла Лета
Чуть слышный шелест царскосельских лип.
Ей все еще скользить бесплотной тенью
В тумане у овального пруда,
Дышать невозвратимою сиренью,
Когда едва прорезалась звезда.
И, стройная, под траурною тканью,
Средь белых статуй, навсегда жива,
Она стоит как скорби изваянье —
Поэзии безмолвная вдова.
