Сестрица бога Аполлона!
Когда б случайно вы хоть раз,
Старушка, навестили нас
И, как бывало во дни оны,
Возвысили б свой божий глас
До оды пышно-величавой?
Я тоже начал бы, пожалуй,
Особ высоких воспевать.
А то, уж если вам сказать
Чистосердечно, по-простому,
Мне надоели мужики,
Покрытки все и барчуки;
Хотелось бы мне сбить оскому
На главах батюшек-царей,
На всех помазанниках божьих…
Да не решусь, а коль поможешь,
Покажешь мне, как тех гусей
Ощипывать, то я, быть может,
За чуб схвачу рукой своей
Святопомазанников этих.
Покиньте же святой Парнас,
Побудьте здесь, на грешном свете,
И старенький свой божий глас
Возвысьте, тетенька. И складно
И ладно, ну хотя бы раз,
Хоть на минуту напоказ
Всех венценосцев выставляя
И ничего не пропуская,
О них расскажем.
В добрый час
Начнем, советчица родная!
I
Безлюдно и тихо в Иерусалиме.
Врата на запоре, как будто в дома
Давидова града, что богом хранимы,
Чума ворвалася. Но то не чума;
Еще пострашнее лихая година
Сошла на Израиль: царева война!
Собравши немощные силы,
Князья царевы, весь народ,
Закрывши в городе кивот,
На поле брани выходили,
На поле бились, сиротили
Своих покинутых детей.
А в городе младые вдовы
В светлицах плачут, чернобровы,
От малых чад своих очей
Не отведут они. Пророка
И ненавистного царя,
Клянут Давида-главаря.
А он, уперши руки в боки,
По кровле кедровых палат
В одеждах пурпурных гуляет,
Как кот на сало, взор бросает
На Гурия-соседа сад.
Там под деревьями в прохладе,
В своем веселом вертограде,
Вирсавия купалася,
Как Ева средь рая,
Гурия жена, царева
Раба молодая.
Купалася тихо-мирно,
Грудь белую мыла,
Своего царя святого
Ловко окрутила.
На улице смерклось.
И, тьмою объятый,
Тоскует и дремлет Иерусалим.
Давид, как безумный, царские палаты
Меряет шагами… Властитель проклятый
Себе говорит: «Я… Нет, мы повелим!
Я царь над всем народом божьим!
И сам я бог моей земли!
Я — все!..» Давиду позже
Рабы трапезу принесли,
Внесли сикер — питье хмельное,
И царь сказал, чтобы в покои
Рабы рабыню привели
К нему. И как бы ненароком
К святейшему царю-пророку
Сама Вирсавия пришла,
Откушала, питья хмельного
С пророком выпила, пошла,
Чтоб после ужина такого
Прилечь с царем. А Гурий спал.
Ему, бедняге, и не снилось,
Что втайне от него творилось,
Что из дому Давид украл
Не золото, не серебро,
А лучшее его добро —
Его Вирсавию украл.
А чтоб о том он не проведал,
Давид-пророк убил соседа.
И после перед целым светом
Пролил слезу, обворожил
Псалмом седого Анафана…
И, вновь веселый, снова пьяный,
С своей рабыней закутил.
II
Давид, святой пророк и царь,
Не слишком был благочестивый.
Дочь у него была Фамарь
И сын Амон. Что тут за диво?
Бывает так и у святых,
Да все ж не так, как у простых,
А вот как. Сын Амон счастливый,
Красивый первенец царя,
Хворает, видно, слег не зря.
Давид и стонет и рыдает,
В печали ризу раздирает
И сыплет пепел на главу.
«Я без тебя не проживу,
Мой сын, возлюбленное чадо,
Моя единая отрада!
Умрешь — я солнца не узрю,
Я без тебя умру! Умру!»
И царь спешит, рыдая, к сыну,
Хоть ковыляет, а бежит,
А сын его, как бык здоровый,
Во храмине своей кедровой
Лежит, — и трудно, а лежит.
В душе смеется, а вздыхает,
Отца, рыдая, умоляет,
Чтобы сестра Фамарь пришла.
«Молю отца и государя!
Вели сестре моей Фамари,
Чтоб мне лепешек испекла,
Да чтоб сама и принесла.
А я, вкусивши их, восстану
С одра недуга». Утром рано
Фамарь спекла и принесла
Опреснок брату. Он за руку
Ее хватает, и ведет,
И в темной храмине кладет
Сестру на ложе. В горе руки
Она ломает, из груди
Крик вырвался: «О, пощади,
Амон, о брат мой, брат лукавый!
Мой брат единственный! Я! Я!
Сестра родимая твоя!
Где от дурной я скроюсь славы
И от стыда? Такого брата
И бог и люди проклянут!..»
Не помогло ничуть, — куда там!
Так припеваючи живут
Царевичи на свете,
Запоминайте, дети.
III
И дожил царь Давид на свете
До многолетья.
Одрях совсем; и покрывали
И грели ризами его,
Но ими все ж не согревали
Рабы владыку своего.
Но отроки не оплошали
(Они натуру волчью знали):
Чтоб греть его, девиц нашли,
Царевен лучше красотою,
И к старику их привели —
Да греют кровью молодою
Они царя. И разошлись,
Замкнувши двери за собою.
Облизнувшися, кот старый
Слюни распускает
И к одной сунамитянке
Лапы простирает.
А она, себе на горе,
Лучшая меж ними,
Меж подругами, как будто
Лилия в долине
Меж цветами.
Так вот она
Собой согревала
Царя-старца; а девицы
Меж собой играли
Голенькие. Как там она
Грела, я не знаю,
Знаю только, что царь грелся
И… и не позна «ю».
IV
Перед дворцом своим гуляет
Веселый старый Рогволод.
Дружина, отроки, народ
Во злате вкруг него сияют.
У князя праздник: ожидает
Литвина — князя-жениха,
Что сватается за Рогнеду.
Перед богами Лель и Ладо
Огонь Рогнеда развела,
Драгим елеем полила
И сыпала на пламя ладан.
Вокруг, валькириям подобно,
Танцуют, тешатся подруги.
И поют себе:
«Гой, гоя, гоя!
Новые покои
Мы украсить рады
Гостям на усладу».
Встает густая туча пыли
За Полоцком. И стар и млад
Навстречу князю поспешили,
Бояре с челядью спешат.
Сама Рогнеда с Рогволодом
Пошла с подругами, с народом.
Не литовский князь ожидаемый,
Сердцем избранный, хоть неведомый,
А из Киева туром-буйволом
Идет веприщем за Рогнедою
Володимир-князь с киевлянами.
Пришли, и город обступили
Кругом, и город подпалили.
Владимир-князь перед народом
Убил седого Рогволода,
Поя народ, княжну поя,
Отыде в волости своя,
Отыде с шумом. И растли ю,
Рогнеду эту молодую,
И прогони ю, и княжна
Блуждает по миру одна…
Кто ей поможет… Вот какие
Те венценосные, святые
Князья-цари!
V
Чтоб палачи их покарали,
Царей, проклятых палачей!
Возни с царями, чтоб вы знали,
Как дурень ходишь вкруг царей,
Как подступиться к ним — не знаешь.
И все никак не угадаешь,
Что делать с поганью? Скажи,
Сестрица бога Аполлона,
Открой, голубка, укажи,
Как пресмыкаться перед троном.
Тебе, коль денег припасу,
Монисто к пасхе поднесу.
Запишемся с тобой в лакеи,
Наденем новые ливреи,
Да и начнем царей любить.
Карандаши мне жаль тупить.
Где воли нет для человека,
Не будет там добра вовеки.
Зачем себя в обман вводить?
Пойдем в селения — там люди,
А там, где люди, — славно будет,
Там будем жить, людей любить,
Святого господа хвалить.
