Мужики

I

Как у деда у Нефеда
Развесёлый пир-беседа.
Но не с пива, не с вина
Бабка Фроловна пьяна,
Ходит легче молодицы:
«Сын приехал из столицы!
Уезжал совсем мальцом,
А вернулся молодцом;
Стало быть, живёт — не тужит,
На заводе где-то служит,
Коль берёг себя, не пил,
То-то денег прикопил!»
Мать Петрухою гордится,
На сынка не наглядится,
А у сына для гостей
Ворох питерских вестей.
Мужикам те вести внове.
Откровенье — в каждом слове.
«Питер, значит, не таё?»
«Про довольное житьё
Всех фабричных, значит, враки?»
«Голодают как собаки?»
«А ведь царь недалеко.
Бить челом ему легко:
Мы-де, бедные людишки,
Жёны наши и детишки
Обездолены вконец.
Помоги нам, царь-отец.
Огради нас от несчастья,
От лихого самовластья
Душегубов-богачей
И чиновных палачей».

II

Как прорвало тут Петруху,
На царя понёс поруху!
«Раскусили мы царя
В день девятый января.
Шли к нему мы с челобитьем,
А ушли с кровопролитьем:
Царь-отец перед дворцом
Угостил народ свинцом.
Как царя мы раскусили,
Так уж больше не просили.
Стала правда всем видна:
Революция одна
Даст рабочему народу
Настоящую свободу.
Потому-то больше году,
Где фабричный есть народ,
Шёл такой коловорот.
Много было грому-шуму.
Царь со страху дал нам Думу.
Только Дума — ерунда:
Понасадят бар туда,
Проведут нас так, что любо,
И начнут давить сугубо.
Дума первая — сплыла:
Не покладиста была.
То же — с Думою повторной.
Третья — быть должна покорной.
Люд фабричный бунтовал —
Он не Думу добывал.
Эх, не то бы мы имели,
Если б власть мы взять сумели.
Вот бы как пошли дела,
Да деревня подвела:
Где — ворчала, где — молчала…
А ведь как пошло сначала:
Забастовок крупных две,
Да восстание в Москве,
Бунт громаднейший во флоте…
Если б в эти дни в пехоте
Не нашлося простецов
— Под командой подлецов —
Вызволять царя с дворянством,
Так рабочий люд с крестьянством
Нынче, взявши в руки власть,
Не попали б в волчью пасть.
Не стонали б от поборов,
От судебных приговоров,
От расправы палачей;
Всё проплаканных очей
Не склоняли бы к газете,
Чтоб узнать, что на рассвете
В десяти местах зараз
Царский выполнен приказ:
Прокурор с судейской справкой,
Поп с крестом, палач с удавкой
Да тюремный караул
Весь «законный» артикул
Совершили хладнокровно,
Утоптали землю ровно
Над десятком мёртвых тел
Тех, кто пал за наш удел,
И, устало жмуря очи,
Разошлись… до новой ночи!

III

Доскажу вам до конца:
Рад я видеть мать, отца,
Дом родной, родное поле, —
Не по доброй всё же воле
Я вернулся в дом родной:
Следопыты шли за мной;
Не пустись я на уловки,
Не уйти бы от верёвки.
Дома малость посижу,
Ну, а дальше… погляжу.
Ненадолго время злое.
Как припомню я былое,
Так смелей гляжу вперёд:
Поумнеет весь народ
Да всей силою как двинет, —
Сразу петлю с шеи скинет.
И посмотрим: где тогда
Сядут царь и господа?!
А пока такое дело:
Как бы сердце ни болело,
Как бы там ни горевать, —
Правды нечего скрывать, —
Снова в силе супостаты,
Верно служат им солдаты,
А рабочие везде
В крепкой держатся узде.
Вот, сказал вам, как из книжки.
Ну, а ваши как делишки,
Вы как сводите концы,
Расскажите мне, отцы!»

IV

Осушивши все бутылки,
Мужики скребли затылки.
«Ай да парень!»
«Вот душа!»
«Жаль: приехал без гроша».
Заскулила мать-старуха:
«Правду ль бают-то, Петруха?
Как же так… насчёт деньжат?
Аль на книжечке лежат?»
Крякнул дед Нефед: «Ка-кое!
Слышь, оставь сынка в покое.
Пристаёшь, как банный лист.
Сам сказал ведь: си-ци-лист!..
Намолол тут всякой чуши,
Не слыхали б наши уши!
«Революцея!» — «Борьба!»
«Мы-ста всё захватим в мире!»
Расставляй карманы шире!
Эх ты, горькая судьба!
Век не выпрямить горба,
Я-то ждал его, злодея:
Сын вернётся — вся надея.
Вот… вернулся… голытьба,
На отцовские хлеба!
Чуть не выслан по этапу.
На рожон не при с нахрапу!
Да не лезь, куда не след!!»
Забранился крепко дед,
Почернел совсем со злости.
Баба — выть. Смутились гости
И под брань, и плач, и гам —
Поскорее по домам.

Надо жить не без оглядки,
Было это всё, ребятки,
Речь про что я здесь веду,
В девятьсот седьмом году.
Власть господская крепчала,
А деревня всё молчала,
Даже носом не шмыгнёт,
Кабалу, господский гнёт
Выносила безответно.

V

Дед Нефед слабел заметно.
Для работы стал негож,
Всё кряхтел, старуха — тож,
Тёрла спиртом поясницу.
Не вернулся сын в столицу:
Перешёл, забыв завод,
На крестьянский обиход.
Всё хозяйство ждёт заплаток.
Пётр, чтоб дней своих остаток
Не страдали старики,
Подряжался в батраки.
Обзаведшись жёнкой бойкой,
Занялся домашней стройкой,
Денег малость призанял,
Лошадь старую сменял
На рабочую пегашку,
Лес расчистил под запашку
И пошёл худой, босой
Над убогой полосой.
Петра сеял, жёнка жала,
Каждый год детей рожала,
Дети мёрли в свой черёд.
Словом, дело шло вперёд.
Жил наш Пётр, как все обычно,
Неприглядно, горемычно,
В доле нищенской, в труде,
В вечных думах о еде,
О погоде, недороде…
В горе — вспомнит о заводе.
На заводе — жизнь не та.
Что деревня? Темнота.
Все в свои забились норы.
Чуть сойдутся — ругань, споры,
Склока вечная, разлад.
А кулак тому и рад.
Поведёт лукавым оком,
И казёнка ж тут, под боком,
Штука, значит, не хитра:
«Ставлю, братцы, полведра!»
Голытьбе гулящей сходно:
Делай с нею, что угодно.
Шибанула водка в нос,
Глядь, и пропили покос,
Зачумели с перепою:
«Пётр… Не пьёшь?.. И шут с тобою…
Тоже брезгает… дерьмо!»
«Сами лезете в ярмо!»
А кулак шипит уж рядом,
Ест Петра свирепым взглядом:
«Ты — тово… уйми язык!..
Всё от дури не отвык?
Знаю, что ты есть за птица…
Тут тебе, брат, не столица!»

VI

Ходит Петра сам не свой,
Со свинцовой головой.
Жёнку словом не обидит,
А заснёт… столицу видит
И завод… завод… завод…
У станков всё свой народ,
В сальных блузах, потный, чёрный.
Шум весёлый… Смех задорный…
«Петя!» — «Что?» — «Листок. Смотри:
Забастовка… ровно в три.
Где ты был? Куда ты сгинул?
На пять лет друзей покинул.
А у нас теперь — гляди!
То ли будет впереди?!»
Пётр, проснувшись, смотрит дико:
«Питер… вот он, вот… гляди-ко!»
Жёнка в слёзы: «Свят-свят-свят!
Старики, Петруша, спят…
Тише… На, глотни водицы…
Жить не можешь без столицы!»

VII

Свет учения — не свет,
Коль к нему дороги нет.
Мужику она закрыта:
— Хрюкай, дурень, у корыта!
Царь щетинку соберёт,
Всю со шкуркою сдерёт.
Царь статьёю жил доходной,
Темнотою жил народной.
Чтоб держалась темнота,
Помогали «три кита»,
Три кита весьма известных,
Деревенски-повсеместных.
Три кита звалися так:
Школа, церковь и кабак.
В царской школе всей науки
Буки-аз и аз да буки,
Да молитва за царя
Под басок пономаря.
В церкви — брех поповский: «Детки,
Надо жить, как жили предки,
Мудрость велию беря
Из житий и псалтиря;
Пусть богач считает куши,
Вы ж спасайте ваши души;
За земные скорби всех
Ждёт вас мзда… на небесех!»
Врут патлатые с амвона,
У самих в душе маммона.
Говорить ли про кабак,
Про кабацкий пьяный мрак?
Голь в сивухе горе топит,
А казна доходы копит,
Люд нищает — не беда:
Хлеб с мякиной — тож еда.
Наглотайся — брюхо вспучит.
Вот как царь деревню учит:
Бе-а-ба да дважды два…
Едет по морю Бова…
Солнце по небу гуляет…
Сзади месяц ковыляет…
Села баба на кота…
Держат землю три кита.
Для деревни книга — чудо,
Начитайся — будет худо:
Все мозги свихнутся вмиг.
Ересь всякая от книг.

VIII

Всё, что деется на свете,
Можно вычитать в газете,
Но с газетами ж опять:
Мужику ли всё понять
Без начальственной указки?
Чтобы не было опаски,
Что мозги он повредит,
За него начальство бдит
И в деревню шлёт газету,
«Сельский вестник» — лучше нету!
Всё в нём просто, без затей:
Лик царя, его детей,
Житие очередное,
«Мореплаванье» (при Ное!),
«Ипостась богоотца»,
«Для чего нужна овца»,
Речь Кронштадтского Ивана {*}
(Яд поповского дурмана!),
Полицейский протокол,
«Что такое частокол»
(Ограждение владенья!),
«Избегайте объяденья»
(Мужикам совет как раз:
«Объедалися» у нас!),
«Заговор жидовской бунды»,
«Меры против вредной штунды»,
«Грех содомский и хлысты»,
«Православные посты»,
«Царь иль Дума?» (К чёрту Думу!
Ни запросов бы, ни шуму!),
«Как эсдеков обуздать?»
(Власть железную создать!),
«Забастовка иль измена?»
Думский день — «Макаров — Лена»,
«Бунтарям пустили кровь»,
«Было так, и будет вновь!» {**}

IX

Петра бате сено косит,
У попа газетку просит;
«Вестник» Петра стал читать,
Да на ус себе мотать.
«Чтой-то в Питере творится!
Больно «Вестник» уж ярится:
«Время сбить рабочим прыть:
Надо «Правду» их закрыть».
Пётр письмо составил срочно.
Адресочек вывел точно:
«Питер. Правда». — Чай, дойдёт? —
Три рубля в конверт кладёт.
С нетерпеньем ждёт ответа.
Месяц ждал. Пришла газета.
Раз пришла, а больше — нет.
Почему? Петру ответ
Вскоре дан был очень ясный.
От волненья потный, красный,
Мироед и живодёр —
К Петре староста припёр.
«Подавай сюда газету!»
«Вестник», что ли?»
«Нет, не эту!
Чтоб ты, вражий сын, подох!
Кто мутит, а мне — подвох.
Земский дал такую взбучку.
Да, брат, выкинул ты штучку!
Подавай-ка «Правду», что ль!»
«Есть такая. Вот, изволь.
Жаль: прочтёшь — и околеешь!»
«Ладно. После пожалеешь!»

X

Ходит Петра веселей.
Стала жизнь ему милей, —
«Правда» душу воскресила:
«Крепнет снова наша сила!
Пролетарий городской,
Люд фабрично-заводской,
Вот они, богатыри-то!
Снова в бой идут открыто.
Жёнка, что я те скажу:
Зря в деревне я сижу!»
Жёнка взвыла: «Знамо дело,
Что со мною надоело.
Вспомнил, верно, прежних краль?
Уходи, проклятый враль!»
«Что ты, Груша! Эка, право,
Ну, подумала бы здраво,
Чем корить меня гульбой.
Не один уйду — с тобой,
Не на гульбище — на дело.
Время, стало быть, приспело.
Что нас держит тут, скажи?
С полосы три меры ржи?
Три курёнка? Лошадёнка?
Как живём мы: что подёнка.
Где-то там борьба кипит,
Мы же — спим. Деревня — спит.
(Петра был неправ, конечно.)
Да, деревня спит запечно.
Улучшать её житьё
Кто-то должен за неё.
Не дошла она до смысла,
Вся протухла и прокисла,
Ходит, словно как в чаду,
Весь свой век на поводу.
Повод чей? Кулацкий, барский!
Дух рабочий, пролетарский,
Чужд и страшен ей досель.
Дай ей ложку да кисель, —
Так она себя покажет,
До ушей кисель размажет.
Кто-то дал, — деревня съест.
Вышел, значит, манифест!
Потому: ждала послушно.
Груша, душно здесь мне, душно,
Убегу я, убегу.
Видеть больше не могу
Этой жизни окаянной,
Скорби тихой, постоянной,
Лиц запуганных, тупых
И слепых, слепых, слепых!»

XI

Груша хлопала глазами,
Заливалася слезами
И стояла на своём:
«Никуда мы не уйдём!
Блажь тобою овладела.
Жили ж как-то мы с надела,
Дальше тоже проживём.
Как же нам уйти вдвоём?
Стариков мы как оставим?
На весь век себя ославим.
Долго ль им осталось жить?
Пусть помрут, — пойдём служить,
Бунтовать иль как там хочешь.
Может, зря ты всё хлопочешь
О других, не о себе.
Худо, что ль, в своей избе?
Свой-то угол всё милее,
И уютней, и теплее.
И на кой, скажи, нам лих
Распинаться за других?
Кто в беде, а мы в ответе.
Аль умней мы всех на свете?
Аль все наши мужики
Уж такие дураки?
Всё, Петруша, в божьей власти.
Терпим всякие напасти.
Бог терпел и нам велел».
Бедный Пётр не спал, не ел.
Жизнью бредил всё иною.
Нелады пошли с женою.
Год-другой шли нелады
До… негаданной беды,
До негаданной, нежданной.
Что над Русью бесталанной
Разразилась, точно гром.
Грянул гром и над Петром.
Плакал дед и мать больная,
Груша выла, как шальная,
Билась оземь головой.
«Брось. Авось вернусь живой!»
Не терял Петруха духу.
Утешал отца, старуху,
Ободрял, как мог, жену.
Петру взяли на войну!

XII

Левой, правой! Левой, правой!
Генерал Самсонов бравый
Войско царское ведёт,
Уж он немцам накладёт.
Шла несчастная пехота
Чрез Мазурские болота,
Шла без плану, наугад,
Не вернулася назад.
Гинденбург, ударив с тылу,
Сразу сбавил нашим пылу.
Сам Самсонов на коне
Очутился в западне.
От царёвой всей пехоты
Не осталось целой роты.
Крики, стоны, смерть кругом.
«Мы дралися со врагом!»
Царь с царицей православной,
Получив из ставки главной
Донесенье-бюллетень:
«Неудачный, дескать, день», —
Фронт утешили депешей:
Силы конной-де и пешей
На Руси — не занимать.
Надо снова нажимать!

О Петре не стало слуха.
Был — и нет: пропал, как муха.
Рядовой нестроевой
Пётр Костров, мастеровой.
От мазурского похода
Так, примерно, чрез полгода
Известил наш Пётр жену,
Что у немцев он в плену.

XIII

Много наших в плен попало,
Да назад вернулось мало,
Выпив горюшка втройне
В чужедальней стороне.
Про великие их муки
В годы горестной разлуки
С Русью рабской, но родной,
С дряхлой матерью, с женой,
С неразумной детворою,
С братом, с любящей сестрою,
С другом сердца своего —
Не скажу я ничего.
Я не смею, не умею,
Слов таких я не имею,
В коих вся бы, вся до дна
Братской скорби глубина
Озарилась ярким светом.
Может быть, друзья, об этом
Через год иль через два
Мной напишется глава
Или целая поэма,
Но теперь иная тема
Овладела мной сполна —
Наша новая война
С мироедской барской сворой,
Ради прибыли которой
Наши братья-бедняки,
Люд фабричный, мужики,
Шли на бой в чужие страны,
Принимали смерть и раны
И годину не одну
Горько маялись в плену.

XIV

Пётр Костров в плену томится.
Кто над пленным не глумится?
Немец — враг, куда ни шло.
Но куда как тяжело
Было слышать брань надменных
Англичан, французов пленных,
Видеть их брезгливый взгляд
И глотать насмешек яд.
Все они — одеты, сыты,
Дома, видно, не забыты, —
Присылают им всего.
А у наших — ничего.
Ешь «союзничьи» объедки.
Письма из дому так редки.
Пишут скупо: то да сё,
Живы, дескать, вот и всё.
Год прошёл, второй на смену,
Всё конца не видно плену.
Третий год — второму вслед.
Враг пьянеет от побед.
Перед пленными кичится:
В двери, дескать, мир стучится,
Мир такой, что ой-ой-ой:
Под немецкою пятой
Все враги, мол, будут вскоре, —
И на суше и на море,
Всюду немцы верх берут.
На Руси-де люди мрут
От разрухи, голодухи,
И уже, мол, ходят слухи,
Что российский властелин
Шлёт послов своих в Берлин:
Чтоб спасти свою корону
Просит, дескать, царь пардону.
Дальше — больше. Сразу — бух:
Объявился новый слух: —
На Руси царя уж нету.
Власть вручили комитету
Из каких-то там господ.
Господа-де — «за народ»;
Подновив его оковы,
Продолжать войну готовы
Против немца-подлеца
До победного конца.

XV

Пётр Костров в плену томится,
Снег в четвёртый раз валится
В чужедальней стороне.
Не видать конца войне.
О России слух на слухе:
В общей, дескать, заварухе
Взяли верх большевики, —
К ним примкнули все полки.
Русский фронт, что паутина, —
Едет Кюльман из Берлина,
Наши тож ему навстречь,
Чтоб вести о мире речь;
Месяц-два толкуют в Бресте,
Дело — всё на том же месте;
Мир, война ли — не понять;
Немцев речью не пронять,
Благо, Русь без обороны, —
Снова прусские бароны
Войско двинули вперёд, —
Кто что хочет, то берёт.
Хлеб увозят и скотину,
Грабят Псков и Украину,
Эстов, финнов, латышей…
Привалило барышей!

XVI

Пётр Костров в плену томится,
Всей душой домой стремится,
Почернел и спал с лица.
А неволе нет конца.
Наши пленные тоскуют
И невесть о чём толкуют,
Этот — слово, этот — два,
Крепнет тёмная молва,
Несуразные догадки
Про российские порядки:
«Что ни яма, то Совет,
А до пленных дела нет!»
«Пожалели б хоть для вида!»
На душе росла обида.
И сжимались кулаки:
«Вот они, большевики!»
«Все мы, братцы, ходим в шорах, —
Пётр Костров пытался в спорах
Урезонить земляков, —
Что ж бранить большевиков?
Ничего нам неизвестно,
Разберёмся после честно,
Как вернёмся все домой,
Кто предатель наш прямой.
Те ль, кто, правя Русью ране,
Парил нас в кровавой бане,
Или те, что в этот час
Кровь, быть может, льют за нас?
Что ж Советы зря нам славить?
Трудно сразу всё поправить:
Чтоб домашний кончить спор
И Вильгельму дать отпор.
Всё ж отпор был, знать, немалый, —
Караул наш ходит шалый:
Почему-то даже здесь
С офицеров спала спесь.
На немецкого солдата
Уж надежда плоховата;
Люд простой открыл глаза,
Чую, близится гроза!»

XVII

Без указу, без приказу
Заварилась каша сразу!
Закричали немцы — гох!
Шум… пальба… переполох…
Без царей — Берлин и Вена!
Наши хлынули из плена:
«Революция, ха-ха,
Право, штука не плоха!»
«Кувырнула всё в два счёта!»
«Большевистская работа!»
Где в вагоне, где пешком,
Кто с корзиной, кто с мешком,
Обрядясь во что попало,
В шаль, в рогожу, в одеяло,
В кофту рваную, в платок, —
Все слились в один поток.

XVIII

Пленных грусть взяла сначала,
Как их родина встречала.
Даже добрая Москва
Накормила их едва.
Тем кормила, что имела, —
Приютила и одела,
Дав иному сапоги
С барской, видимо, ноги,
А другому так, обноски…
Всем — табак и папироски,
Денег малость на завод.
Бедный мы теперь народ!
Где ни кинься — недохватки,
Проедаем все остатки.
А остатки-то — увы! —
Всем известно, каковы:
Что народными трудами
Накоплялося годами,
Царь ухлопал на войну.
Обобравши всю страну,
Богачи не горевали,
Знай, карманы набивали,
Им — воюй хоть сотню лет;
Мы ж несём теперь ответ
За чужое дармоедство:
От былых господ в наследство
Получили мы дыру.
Прежде жили не в жиру,
А теперь того похуже,
Что ни день, нужда всё туже,
Но, барахтаяся в ней,
Всё же ждём мы светлых дней.
Пусть враги шипят злорадно,
Дескать, всё у нас неладно, —
Дескать, как мы ни вертись,
Нам без них не обойтись:
С подлой робостью старинной
К господам придём с повинной,
Разобьём пред ними лбы,
Их покорные рабы, —
Проявив покорства знаки,
Как голодные собаки,
Будем выть на все лады,
Чтоб спасли нас от беды,
От беды — лихой напасти
Наши «праведные власти»,
Вновь на шею севши нам,
Распрасукиным сынам!

XIX

Так враги шипят ехидно.
Там, что будет — будет видно.
Трудно нам — чего трудней!
Наша воля с первых дней
Вражьи встретила рогатки.
Мы ещё кровавой схватки
Не окончили с врагом:
Мироеды нас кругом
Осаждают силой тёмной,
Ратью сбродною, наёмной,
Состоящей из бойцов —
Дураков иль подлецов.
То — враги в открытом поле.
Но средь нас ещё их боле:
Сволочь, где ни посмотри.
Червь нас точит изнутри.
Эту гнусную заразу
Трудно, братцы, выгнать сразу:
Болью старою больна
Наша бедная страна.
То, что портилось веками,
Нынче голыми руками
Нам исправить в краткий срок —
Трудный всё-таки урок.
И нужны не год, а годы,
Чтобы сладкий плод свободы,
Крепкий, сочный, зрелый плод,
Наконец, вкусил народ.

XX

Пётр в Москве не засиделся,
Ко всему он пригляделся
И усвоил дело вмиг.
Прихватив газет и книг,
Пётр Костров в деревню едет,
Всю дорогу ею бредит:
«Не узнать, поди, её!
Вот когда пошло житьё!»
Разговор идёт в вагоне:
«Жизнь какая, братец, ноне?
«Откровение» прочти;
Сходство полное почти.
Комиссар у нас-то выкрест.
Говорят, пришёл Антихрист».
«Где?» — «В Москве. Отец Кирилл,
Поп наш, людям говорил,
Что легко узнать по знакам…»
«Верь поповским всяким вракам.
Был у нас отец такой…»
«Ну?..» — «Ну… вечный упокой.
Пойман, значит, был с поличным,
Пулемётчиком отличным
Оказался… Бунтовал…
Нас подвёл и сам пропал».
«Тож у нас был бунт недавно.
Дурака сваляли явно.
Вспомнить срам, за кем пошли.
Благодетелей нашли:
Поп, урядник, бывший стражник,
Писарь — взяточник и бражник,
Старшина. Как на подбор!..»
Петра слушал разговор,
Слушал, вглядывался в лица.
«Жизнь… всё та же небылица!»

XXI

Ельник… речка… три избы…
Телеграфные столбы…
Переезд… шлагбаум… будка…
Баба с флагом и малютка…
На высоком берегу
Деревушечка в снегу…
Вся картина так знакома!
Петра шепчет: «Дома!.. дома!..»
Сердце радостно щемит.
Поезд грохает, гремит,
Поезд ходу убавляет…
Петра шапку поправляет…
Сердце замерло в груди…
Стоп, машина! Выходи!
Вышел Пётр на полустанок,
Видит пару чьих-то санок
И обмёрзших мужиков.
Ждут, должно быть, седоков.
«Петра!..» — «Мать честная, ты ли?»
«А? Узнали, не забыли?»
«Чать, делили хлеб да соль.
Как забыть! Из плену, что ль?»
Обнял Петра дядю Клима
И кривого Питирима.
Дядя Клим пустил слезу:
«Лезь-ка в сани… Я свезу…
Настрадался ты, милёнок…
Помню, брат, тебя с пелёнок:
Препотешный был малец».
«Как мои там — мать, отец?»
«Расскажу потом, дорогой…
Ну, лошадка, с богом! Трогай!..»

XXII

Едут час и едут два.
Клим скупится на слова.
Стала Петру брать тревога,
Пётр взмолился: «Ради бога,
Развяжи ты, Клим, язык.
Говори мне напрямик.
Без увёрток, без обману,
Всех ли дома я застану?
Чтой-то ты, видать, юлишь».
«Ну, скажу, коли велишь.
Всё, голубчик мой, от бога…
На кладбище всем дорога.
Помер, значит, дед Нефед,
А за ним старуха вслед.
Упокой, господь, их души!..»
«Ну, а как здоровье Груши?»
«Это ты насчёт жены?
Баба, брат, не без вины…
Проучить придётся малость».
«Что такое?» — «Знамо, шалость…
Закружилась голова.
Потерпела года два,
А потом… того… свихнулась.
Кой-кому тут приглянулась».
«А кому?» — «Да ну их к псам!
Разберёшься после сам.
Есть ребёнок… годовалый.
Пётр, смотри, ты славный малый,
Лютым зверем не нагрянь.
Все, брат, бабы нынче — дрянь!»

XXIII

Пётр вошёл в свою избёнку.
С воплем кинулась к ребёнку
Ошалевшая жена:
«Пётр… не трожь!.. Не трожь!..»
«Не трону».
Сел бедняга под икону, —
Опершися на кулак,
Просидел всю ночку так.
Кисло пахло от пелёнок.
Голосил вовсю ребёнок.
Груша с каменным лицом
Наклонилась над мальцом,
Неподвижная, немая,
Ничего не понимая.
Пётр сказал: «Орёт… Уйми…
Что сидишь-то? Покорми!»

XXIV

Прожил дома Пётр с неделю.
Голова — что после хмелю.
Не осмыслишь ни черта:
Та деревня иль не та?
Те же сходы, как бывало:
Крику много, толку мало.
Тянут, кто во что горазд.
Но кто раньше был горласт,
Стал теперь горластей втрое.
Шум — как бы в осином рое.
Подло, тонко и умно
Кулаки поют одно.
Бедняки поют другое.
Все исходят в диком вое:
Кулаков четыре-пять,
А никак их не унять, —
Никакого с ними сладу.
День проспорив до упаду,
По домам идёт народ.
Новый день и новый сход,
И на сходе так же точно
Кулаки вопят истошно:
«Братцы, бог-то есть аль нет?
Аль на небе тож… Совет?
Братцы, спятили вы, что ли?
Ошалели все от воли:
Воля вам права дала
Раздевать нас догола?
Раздевайте, леший с вами,
С вами, с вашими правами!
Разоряйте нас дотла,
До последнего кола.
Вам-то легче, что ли, станет?
А как чёрный день настанет,
Кто спасёт вас от сумы?
Кто вам денег даст взаймы?
Мы ли были вам врагами?
Не ссужали вас деньгами
И зерном и чем могли?
Этим вы пренебрегли?
Всё добро забыли наше?
Власть советская вам краше?
Чем вам так она мила?
Что досель она дала?
Насулила — эвон — горы!
А пока… дерёт поборы.
Обобравши «кулаков»,
Стала стричь «середняков»,
Чтобы после, как известно,
Всех обобранных совместно
Под один подвесть ранжир,
Снявши с них весь «лишний» жир.
Пусть побольше будет голи!
Что ж, такой вы ждали воли?
Справедливость в этом, что ль,
Чтобы все сошли на голь?

XXV

Власть советская… Подите,
У соседей поглядите.
Разве Муромский уезд
Так, как мы, и пьёт и ест?
Как в раю, живут там ныне,
Комиссаров нет в помине,
Разогнали всех к чертям!
По проторенным путям
Покатилась жизнь там снова.
Братцы, старая основа
Уж не так была плоха.
Было менее греха.
Были всё-таки в дни оны
Не декреты, а законы.
Знали все, что уважать
И за что ответ держать.
А теперь мы, словно звери,
Запираем на ночь двери, —
Дрожь берёт нас до костей;
Ждём непрошенных гостей, —
Вот они уж рядом рыщут,
Налетят, весь дом обыщут,
Перья все перетрясут,
Всё, что можно, унесут.
Жив остался? Слава богу!
Кто ж окажет нам подмогу?
Кто вернёт нам всем покой?
Как не мы, то кто другой?
Мы, лишь мы одни. Не так ли?»

XXVI

Мужики стоят. Обмякли.
«Шут их знает, кулаков…
Может, впрямь, нас, дураков,
Волей только сбили с толку».
«Нынче вот купить иголку,
Так и той не сыщешь: нет!
Вот те, братец, и Совет!»
«И опять же, взять к примеру:
Защищали все мы веру,
Мать-Расею и царя.
А теперь воюем зря.
Зря сдаём детей в солдаты».
«Сами в этом виноваты:
Кто велит нам отдавать?»
«Надо, братцы, бунтовать».
«Мой-от сын удрал из части.
У невестки-то, у Насти,
Время близится рожать…
Как же Митьке не сбежать?
По хозяйству нонь хлопочет,
Пусть воюет там, кто хочет.
А Митюха мой хитёр…
Образцовый — дизинтёр!»
«Ну, а как, гляди, разыщут.
Ведь, пожалуй, крепко взыщут».
«Взыщут! Руки коротки.
Мы, чай, тож не дураки,
В головах не ветер свищет:
Спрячем Митьку, чёрт не сыщет!»
Мужики шумят, орут,
Живоглоты верх берут.

XXVII

Стал тут Пётр пред мужиками,
Пред своими земляками:
«Братцы, легче в землю лечь,
Нежли слышать вашу речь.
Братцы, дайте молвить слово.
То, что слышу я, не ново.
С виду — новые слова,
Да погудка не нова.
Стародавняя погудка
Мироедского желудка.
Кто туманит вам мозги?
Ваши кровные враги,
Живоглоты, душегубы,
Воют тут, оскалив зубы,
Вы же смотрите им в рот,
Разнесчастный вы народ.
Мало прежней вам науки?
Мало вынесли вы муки
В цепких лапах пауков,
Этих самых кулаков?
Кто вам душу испоганил,
Кто процентами тиранил,
Вашу кровь в былые дни
Кто сосал, как не они?
Кровопийцам вашим ярым
Как не гнуть к порядкам старым?
Ведь советская им власть,
Дело явное, не всласть.
Им она связала руки
И раскрыла все их штуки,
Все их подлые дела.
Нынче сила их мала.
В наглом брюхе вся их сила,
Мать их всех не доносила,
Чтоб им, гадам, околеть!
Им-то есть о чём жалеть,
Лить кровавых слёз потоки, —
Ну, а вы-то, вы-то, доки:
Вместе с бывшим богачом
Вы жалеете о чём?
Что богач вас вновь не купит,
Что процентов с вас не слупит,
Что ему теперь невмочь
Помыкать и день и ночь,
Летней, зимнею порою
Вами, вашей детворою?

XXVIII

Впрямь ли, мудрым головам,
Жаль законов старых вам?
Чьи ж слова: «Закон — что дышло,
Куда хочешь, туда вышло?»
Чей, не ваш ли это стон?
И не вы ль кляли закон:
Уж такая, мол, планида —
«Где закон, там и обида!»
Жаль вам царского суда?
Кто судил вас? Господа,
Как хотели, так судили.
И про суд вы что твердили:
«В суд ногой, в карман рукой?»
Вновь вам нужен суд такой?
Иль налогов с вас не брали?
Брать — не брали, шкуру драли,
Не одну, а десять шкур,
Переписывали кур,
Коровёнку уводили,
Деток малых не щадили,
Дохнут пусть без молока, —
Тож беда невелика.
У царя расходы — вона:
В день четыре миллиона!
Дармоедов всех не счесть:
Надо всем и пить и есть,
Казнокрады — обиралы,
Генералы, адмиралы,
Власти всякие, чины —
Пропитаться все должны.
Пристава, попы, жандармы,
Церкви, тюрьмы и казармы,
Стража, армия и флот —
Трона царского оплот…
Чем всё это содержалось?
Чем, на горе нам, держалось?
Деревенской беднотой!
Под господскою пятой!
Вы покорно шею гнули!
Лямку чёрную тянули
И, нуждой себя моря,
Все молились… за царя!

XXIX

Будь у вас ума поболе,
Были б мы давно на воле.
«Верноподданный» народ,
Вы проспали «пятый» год.
В городах тогда кипело…
Эх, иное было б дело,
Если б только вы тогда
Поддержали города!
Девять лет вы спали сладко.
Как проснулись — ой, как гадко:
Свой возлюбленный народ
Царь за шиворот берёт,
На войне, что карты, мечет,
Миллион людей калечит,
Убивает миллион,
Миллион сдаёт в полон.
Мало? Жертвы царь удвоит —
Ничего ему не стоит.
И удваивал подлец.
Вот какой был злой конец
Распроклятой вашей спячки.
Вот откуда все болячки,
Что досель у нас болят.
В старых ранах — старый яд.
Вы же верите злодеям,
Живодёрам-богатеям,
Мол, тому, что всюду — гной,
Власть советская виной, —
И что верное лекарство —
Посадить царя на царство!
Вот он, старый-то напев!
Полезайте в грязный хлев, —
В ту ж загаженную яму,
Сгрёб бы дьявол вашу маму!
От кого я тут слыхал?
Кто-то горестно вздыхал,
Что к иголке нет подходу, —
Значит, к лешему свободу,
И Советы — ни к чему;
Дай иголочку ему,
А потом… лупи по роже.
Вон Кузьма Перфильев тоже
Жеребцом каким заржал:
— Митька с фронта убежал.
Спит таперича с женою.
Ну их с внутренней войною,
Этих всех большевиков:
Мало ль им своих полков
Заводского, значит, люда?
Мы… поспим с женой покуда! —
Долго ль Митьке спать с женой? —
Разговор пойдёт иной
В скором времени, я чаю.
А пока я речь кончаю.

XXX

Братцы, я вам не указ.
Может быть, в последний раз
Нынче с вами речь веду я,
Возмущаясь, негодуя
И душой за вас скорбя.
Пожалейте вы себя.
Не вверяйтесь живоглотам,
Их лихим о вас заботам,
Их змеиной, подлой лжи.
За спиной у них ножи,
Власть советская им гибель,
Власть господская им прибыль,
А для вас — наоборот.
Заклепайте ж гадам рот.
Стройте сами вашу долю,
Укрепляйте вашу волю.
Стойте, милые, горой
За советский вольный строй.
В нём одном залог успеха,
Мироеды — нам помеха, —
Лишь тогда мы все вздохнём,
Как им головы свернём.
Чем борьба вся завершится —
Красной Армией решится.
Приложите ж все труды,
Чтоб спаять её ряды,
Чтобы дать бойцов ей боле;
Пусть она на бранном поле
Под щетиною стальной
Станет грозною стеной
И решит одним ударом
Спор о новом и о старом, —
С царской шайкой спор решит:
Злую нечисть сокрушит.
Вот. Я всё сказал. Простите!
Поступайте, как хотите,
Что касается меня,
То… я «Митькам» не родня.
Не чинить чтоб вам докуки,
Завтра утром — палку в руки
И айда от этих мест
На приёмный пункт в уезд.
Там — в шинель, ружьё на плечи
И — до новой, братцы, встречи,
Если только вновь она
В добрый час нам суждена!»